Анализ анненский стальная цикада анализ

Обновлено: 18.04.2024

Я знал, что она вернется
И будет со мной – Тоска.
Звякнет и запахнется
С дверью часовщика…

Сердца стального трепет
Со стрекотаньем крыл
Сцепит и вновь расцепит
Тот, кто ей дверь открыл…

Жадным крылом цикады
Нетерпеливо бьют:
Счастью ль, что близко, рады,
Муки ль конец зовут.

Столько сказать им надо,
Так далеко уйти…
Розно, увы! цикада,
Наши лежат пути.

Здесь мы с тобой лишь чудо,
Жить нам с тобою теперь
Только минуту – покуда
Не распахнулась дверь…

Звякнет и запахнется,
И будешь ты так далека…
Молча сейчас вернется
И будет со мной – Тоска.

Анализ стихотворения И. Ф. Анненского «Стальная цикада»

Стихотворение опубликовано в 1909 году в поэтическом сборнике «Кипарисовый ларец» в цикле с говорящим названием «Трилистник обреченности». В нем содержится попытка философского осмысления краткости и цели существования человека.

Лирического героя, который, конечно, ассоциируется с автором, терзает неудовлетворенность. Пытаясь избавиться от уныния, он жаждет окунуться в жизнь, ждет некоего послания от живых цикад, своей последней надежды. Но дождаться не может – и Тоска принимается за него с новой силой.

Произведение содержит следующие средства художественной выразительности:

перифраз «часовщик» отсылает нас к разумному Творцу всего сущего;
метафору – «стальная цикада» – это часы, методично отмеряющие «порции» времени; – «жить нам … только минуту» – позволяет подчеркнуть общность человека и насекомое-однодневку, существование обоих – миг в масштабе вечности;
инверсии – «сердца стального трепет», «крылом цикады … бьют», «вернется и будет – Тоска», «не распахнулась дверь»;
эпитеты – «жадное крыло», «стальное сердце»;
олицетворения – «жадное (к жизни) крыло», «цикады нетерпеливо бьют», «вернется Тоска» – поэт очеловечивает свои чувства, насекомых, делает их персонажами стихотворения;
контекстуальные антонимы «счастье» – «мука» описывают полноту жизни, ее контрасты;
лексический повтор – автор дословно повторяет фразу «… вернется и будет со мной – Тоска», это своеобразное кольцо, возвращающее читателя к исходной проблеме;
аллитерацию (повторение однородных согласных) – «сердца стального», «со стрекотаньем», «вернется и будет со мной – Тоска», «звякнет и запахнется», «сцепит и вновь расцепит» – ее частотность призвана имитировать и звук тикающих часов, и схожий с ним шум крыльев насекомых;
парцелляцию – «… со мной – Тоска. Звякнет и запахнется…» – усиливающую значимость каждого выделенного фрагмента;
риторический вопрос – «муки …конец зовут?»

Первые две строфы содержат вопрос о причинах мировой Тоски, тоски по цели жизни; две следующие изображают живую жизнь, жизнь настоящих насекомых; а в двух последних автор констатирует непознаваемость и неизбывность мировой тоски по несбыточному.

Выражение «розно лежат» означает «разнятся, расходятся». Написав его название с заглавной буквы, поэт олицетворяет и чувство, которое доминирует в стихотворении. Открывание и закрывание двери – метафорическое изображение начала и конца человеческой жизни. Вывод, который делает автор, неутешителен: в эту открытую дверь тоска проникнет непременно.

«Стальная цикада», анализ стихотворения Анненского

Стихотворение «Стальная цикада» было впервые опубликовано в книге: Иннокентий Анненский. Кипарисовый ларец: Вторая книга стихов. Посмертная. М.: Кн. изд-во «Гриф», 1910. Согласно авторскому плану, оно составило вторую часть «Трилистника обречённости» (первым идёт стихотворение «Будильник», третьим – сонет «Чёрный силуэт»). В Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) хранятся два автографа, один с подзаголовком «Романс», другой с подписью «Ник. Т – о», а также список с авторской правкой, видимо более поздний.

Тема, жанр и литературное направление

Как точно написал литературовед Игорь Смирнов в книге «Художественный смысл и эволюция поэтических систем» (М., 1977), в «Трилистнике обречённости» «абстрактная категория времени не названа прямо, хотя текст говорит именно о ней, но замещена материальным атрибутом времени — «героем» стихотворений, входящих в «Трилистник», становятся часы: бытовая реалия домашнего интерьера отсылает читателя к глубинной структуре мироздания».

Итак, общая тема всего «Трилистника обречённости» — трагическая необратимость личностного бытия, длящегося «только минуту» по сравнению с вечностью, пред которой оно ничто. Это именно то чувство «брошенности в пространстве» и «обречённости умереть», которое прямо у Анненского наследовал Мандельштам.

Развитие общей темы трилистника совершается в трёх жанровых формах: бытовая картинка («Будильник»), сентиментальный романс («Стальная цикада»), философский сонет («Чёрный силуэт»). Как это часто бывает в романсе, «Стальная цикада» начинается и заканчивается практически одинаковыми двустишиями, подчёркивающими главный мотив, выраженный повторяющимся и рифмующимся словом Тоска. Эта Тоска с большой буквы – так называемая Мировая Тоска – однако ни на шаг не приближает лирического героя к эмпиреям Мирового Духа, как это было у символистов: в том-то весь и ужас, что со своей «высокой» тоской он остаётся в плену «низкой» реальности.

Стихотворение состоит из шести строф и по своей сюжетно-композиционной структуре чётко делится на три равные части. В первой из них лирический герой ставит абстрактный вопрос о происхождении Мировой Тоски; в третьей бессильно опускает руки перед её непознаваемостью и неизбывностью; и только средняя (вторая) содержит изображение живой жизни, это жизнь живых цикад, настоящих, а не стальных. Тишину летней ночи они нарушают резкими отчаянными звуками, «столько сказать им надо» — и явно о сути бытия. Но что оно для них: счастье, которое хочется длить вечно, или мука, о которой радуешься, что она скоропреходящая? В любом случае путь человека лежит «розно» со всем живущим, и хотя человек такое же непостижимое «чудо» творенья, как цикада, понимание этой «чудесности» само по себе от Тоски по цели и смыслу «чуда» не избавляет. Даже если бы у человечества возникла возможность проникнуть в смысл бытия многообразных живых тварей, это ни на шаг не приблизило бы его к пониманию смысла собственного бытия.

Тропы и образы

Ядро образной структуры данного стихотворения составляет сложное сцепление метафоры времени (стальная цикада – часы) и литоты человеческого бытия, длящегося только минуту и в этом смысле ничем не отличающегося от бытия живых цикад. При этом практически повторяющееся двустишие первой и последней строф – в первой сопровождается явно метафорическим упоминанием некоего часовщика, в котором читатель начинает подозревать Творца, ведающего смысл Творенья. Если бы часовщик подал знак – эта метафора «доросла бы» до символа, Анненский – до символиста. Лирический герой и рад бы услышать признаки и знаки «послания» в звуках живой жизни – звуках цикад, которые, как он верит, отчаянно хотят донести до него какой-то «свой» смысл. Но увы: звуки не становятся смыслом, метафора – символом, и Тоска последней строфы, теряя рифму часовщика, рифмуется с последним прости живой цикаде – живой жизни:

Размер и рифмовка

Обычная для Анненского перекрёстная рифмовка (всех шести строф) именно в этом стихотворении явно обнаруживает своё романсовое происхождение.

Размер стихотворения – трёхударный дольник, стопа – разносложная с ударением на разных слогах, что придаёт стихотворной речи диалогичность, разговорность, необходимые для развития лирического сюжета данного стихотворения.

Анненский Иннокентий, биография и краткий анализ творчества

Анненский родился 20 августа (1 сентября) 1855 года в Омске. Его отец – Федор Иванович – занимал должность начальника отделения Главного управления Западной Сибири. Мать поэта – Наталия Петровна. Когда Иннокентию было около пяти лет, он вместе с родителями перебрался в Санкт-Петербург. Причиной переезда стало то, что Федор Иванович получил в столице место чиновника по особым поручениям в Министерстве внутренних дел. С ранних лет Анненский не мог похвастаться крепким здоровьем. В пятилетнем возрасте он серьезно заболел. В итоге у него появились проблемы с сердцем. Иннокентий сменил несколько учебных заведений. В результате аттестат об окончании гимназического курса ему выдали после успешной сдачи экзаменов при Санкт-Петербургской гимназии Императорского Человеколюбивого общества.

В 1875 году Анненский поселился у старшего брата Николая. Тот помогал недавнему гимназисту готовиться к вступительным экзаменам в университет. Николай Федорович придерживался народнических идей. В этом его поддерживала жена – Александра Никитична, детская писательница и педагог. Супруги оказали сильное влияние на Анненского. Как признавался сам Иннокентий Федорович, именно брату и Александре Никитичне он был «всецело обязан интеллигентным бытием». В результате Анненский смог поступить на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета. Став студентом, он рьяно взялся за изучение иностранных языков, так как это нравилось ему больше всего. На третьем курсе Иннокентию Федоровичу назначили стипендию. Дело в том, что к тому моменту отца разбил паралич. Федор Иванович получал пенсию, размер которой составлял тысячу рублей в год. На эти деньги он содержал жену и шестерых детей.

Около десяти лет Иннокентий Федорович возглавлял гимназию в Царском Селе. Волнения учащейся молодежи, вызванные Первой русской революцией, не обошли ее стороной. Анненский пытался отстоять «крамольное юношество», проявил нерешительность в плане установления строгих порядков и в общем имел независимую позицию. В итоге учебное заведение оказалось на плохом счету у руководства. В 1906 году Иннокентию Федоровичу пришлось уйти в отставку. При этом официальных обвинений ему так и не предъявили. Далее Анненский стал окружным инспектором в Санкт-Петербурге. Эту должность он занимал почти до самой смерти. Скончался Иннокентий Федорович 30 ноября (13 декабря) 1909 года от инфаркта. Похоронили его на царскосельском Казанском кладбище.

Краткий анализ творчества

В печати Анненский дебютировал на заре 1880-х. Изначально он публиковал научные рецензии, материалы, посвященные вопросам педагогики, критические статьи. Иннокентий Федорович много времени посвятил изучению греческих трагиков. За несколько лет ему удалось проделать большую по объему работу: перевести на русский весь театр Еврипида и дополнить все это комментариями. Кроме того, его перу принадлежат переводы французских поэтов-символистов.

Первый сборник собственных стихов Анненский выпустил в 1904 году. Книга получила название «Тихие песни». Иннокентий Федорович представил ее на суд общественности, скрывшись под псевдонимом «Ник. Т-о». Два других сборника – «Кипарисовый ларец» и «Посмертные стихи» – увидели свет уже после скоропостижной кончины поэта. В творчестве Анненского обнаруживается влияние наследия античной классики, французской поэзии конца XIX столетия и русской психологической прозы. Иннокентий Федорович был внутренне близок к символистам, хотя формально не принадлежал к их школе.

Лирический герой Анненского – человек, который обостренно чувствует трагедию эпохи. Он делает выбор в пользу борьбы с миром, хотя и понимает, что обречен на поражение. Поэзию Иннокентия Федоровича отличает особый образный ряд, в котором фантастическое переплетается с реальным, отвлеченное – с предметно-конкретным. Анненский активно использовал прозаизмы, благодаря им создавая эффект диссонанса.

«Среди миров», анализ произведения Анненского

Стихотворение впервые опубликовано в сборнике: И. Анненский. Кипарисовый ларец: Вторая книга стихов. Посмертная. М.: Кн. изд-во «Гриф», 1910. Согласно плану автора, «Среди миров» печатается в разделе «Размётанные листы».

Сохранилось два автографа, один из них датирован 1901 годом, на другом стоит дата 3 апреля 1909 года и место написания – Царское Село. 1909 – последний год жизни поэта, когда он метался между Царским Селом, где в тиши домашнего кабинета пытался привести в порядок все свои рукописи и подготовить их к публикации, и Петербургом, где у него было множество служебных, редакторских и лекторских обязанностей. Но скоропостижная смерть от инфаркта в подъезде Царскосельского (ныне Витебского) вокзала прервала бурную деятельность Анненского и оставила множество тайн и загадок его почитателям. Данное стихотворение – одна из таких загадок, а быть может и тайн поэта.

«Среди миров» – одно из самых популярных стихотворений И. Анненского. Однако своей популярностью оно обязано прежде всего композиторам и исполнителям («бардам»), положившим его на музыку и таким образом вскрывшим глубоко в нём упрятанную «романсовую струю». В первой половине ХХ века романс «Моя звезда» на текст «Среди миров» широко разошёлся в записи Александра Вертинского. Во второй половине ХХ века среди любителей так называемой «авторской песни» огромной популярностью пользовался романс «Среди миров», созданный в 1976 году математиком, композитором и «бардом» Александром Сухановым. Менее известна музыкальная версия известного композитора Юрия Шапорина, написанная во время Великой Отечественной войны.

Тема стихотворения – трагическое одиночество человека во Вселенной (среди миров): одиночество и даже отчаяние, которому что-то мешает стать истинной трагедией; «дух отказа» (О. Мандельштам). В 1900-е годы это вообще одна из главных тем русского символизма, доводившего «невозможную трагедию» до состояния трагикомедии и даже автопародии (ср., напр., лирическую драму А. Блока «Балаганчик»). Однако, по глубокому замечанию О. Мандельштама, «Анненский никогда не сливался с богатырями на глиняных ногах русского символизма – он с достоинством нёс свой жребий отказа – отречения. Дух отказа, проникающий поэзию Анненского, питается сознанием невозможности трагедии в современном русском искусстве благодаря отсутствию синтетического народного сознания, непререкаемого и абсолютного (необходимая предпосылка трагедий)».

Таким образом, по жанру восьмистрочное стихотворение «Среди миров» – классическая элегия (в исконном, древнегреческом смысле), одинокий лирический плач индивида, пребывающего в «томлении» среди мириад чуждых ему звёзд.

Но кто же эта «одна Звезда», написанная с заглавной буквы, как и четыре относящихся к ней местоимения (Её, у Неё, от Неё, с Ней)? Перепробовав множество версий (начиная женой поэта и другими знакомыми ему женщинами и заканчивая Девой Марией), его биографы на сегодняшний день в основном согласны с тем, что Звезда не имеет ни прототипического, ни даже символического значения и что акмеисты верно усматривали в авторе «Среди миров» своего предтечу:

тропы и образы его, ясные и законченные по смыслу и объединённые в стройную художественную систему, не дают основания для расширительного толкования своего иносказательного, а именно метафорического, значения ни в сторону символа, ни в сторону олицетворения. Иными словами, Звезда – это звезда, одна из звёзд во Вселенной. У неё есть имя, которое знает и повторяет лирический герой, но не читатель стихотворения.

Отчего же имя Звезды не названо в тексте стихотворения? Быть может из суеверия, а быть может и потому, что имя может меняться и вообще не важно (здесь сказывается влияние Пушкина, «вечного спутника» Анненского: «Что в имени тебе моём?»), как не важна и любовь («Не потому, чтоб я её любил»).

В первой половине стихотворения (в 1-м катрене) лирический герой всё это и высказывает, он как бы стремится поразить читателя парадоксальностью своего мировосприятия и вызвать закономерный вопрос: если всё это не важно, что же важно?

Во второй половине стихотворения (2-м катрене) содержится ответ на этот вопрос. Сформулировать его позволяет употребление эпитета, единственного в данном стихотворении (и то данного в форме не полного, а краткого прилагательного) и потому особенно важного. Сомненье тяжело, и было бы невыносимо тяжело, если бы у человека не было возможности просто поделиться с кем-то этим своим сомнением – хотя бы со Звездой, не дающей ни света, ни ответа. А то что это не просто мечта и поэтическая блажь, а на самом деле какой-никакой ответ, можно видеть на примере свежего, ещё не затуманенного перепевами, восприятия этого образа 50-летнего И. Анненского 20-летним В. Маяковским, который через четыре года после публикации «Среди миров» пишет «Послушайте!» («Просит – чтоб обязательно была звезда!» и т.д.).

Пятистопный ямб с перекрёстной рифмовкой, где чередуются женские и мужские рифмы, идеально подходит для неспешной философской беседы.

Как вообще возможно лирическое стихотворение, пусть и короткое, восьмистрочное, в основание которого положена всего лишь одна метафора, в нём развиваемая, а на эмоциональном острие снабжённое всего лишь одним эпитетом? В поэтическом отношении такой текст возможен, если основной эмоциональный груз вынесут рифмы – что мы здесь и видим.

Из бесчисленного множества светил важно было бы выделить то, что лирический герой любил. На «подсознательном» фоне этой рифмы ещё ярче, парадоксальнее формулируется «дух отказа» от всех обычных человеческих способов преодоления экзистенциального одиночества, в том числе самого «простого» – любви («Не потому, чтоб я Её любил»).

И всё же одно имя, несопоставимое с другими, знает и повторяет лирический герой.

Он ищет ответа, но ему не надо света: рифма подсказывает, что идеальным ответом на сомнение был бы свет веры, однако невозможной для лирического героя.

Ему перестало бы быть тяжело, если бы стало светло – и мы вновь не столько видим воочию, сколько слышим в созвучии эту необходимость невозможного.

Журнальный мир

Стальная цикада, или «Насекомый стимпанк» Иннокентия Анненского

По объёму стихотворное наследие Иннокентия Анненского достаточно невелико, но при этом его поэтика сильно повлияла на младших современников — символистов, акмеистов и даже футуристов. Во многом — из-за необычного образного ряда и странного, необычного угла зрения поэта на привычные предметы и явления.

Интересно и использование «насекомой» лексики поэтом. Да, насекомые у него не могут соперничать по частоте упоминаний в лирике, например, с аметистом (любимый камень Анненского — по крайней мере, в стихах). Но некоторое их количество всё же имеется, и любопытно попробовать обнаружить некоторые закономерности.

Поскольку точная датировка написания поэтом стихотворений — дело сложное и до сих пор дискуссионное (см. примечания Е. В. Ермиловой к однотомнику 1987 года, вышедшему в серии «Поэтическая Россия»), мы будем приводить его тексты без дат.

В стихотворениях упоминаются мухи («Мухи как мысли (Памяти Апухтина)», «Картинка»), бабочки («Маки», «Бабочка газа», «На закате»), пчёлы («Мучительный сонет», «Лишь тому, чей покой томим»), осы («Второй фортепьянный сонет»), комары («Мучительный сонет»), тараканы («Без конца и без начала (Колыбельная)») и, наконец, редкие поэтические гости, цикады — причём дважды («Стальная цикада», «Бессонные ночи»).

Кроме того, в лирике Анненского «насекомое начало» порой присутствует тайно и проявляется опосредованно, через хитиново-паукообразные атрибуты, такие как кокон («Среди нахлынувших воспоминаний»), паутина («Сонет», «Неживая»), жало («Тоска вокзала»).

В чем специфика мира насекомых у поэта?

Во-первых (как это часто бывает, увы), насекомые приносят неуют, тревогу, беспокойство. Мухам, например, дважды сопутствует эпитет «липкие», и эта липкость создает эффект чего-то неотвязно-неприятного. И если в стихотворении «Картинка» они — деталь тяжелого пейзажа («И сквозь тучи липких мух\ Тяжело ступают кони»), то в посвящении Апухтину мухи сравниваются с докучливыми и неприятными мыслями:

Я хотел бы распутать узлы…

Неужели там только ошибки?

Поздней осенью мухи так злы,

Их холодные крылья так липки.

Мухи-мысли ползут, как во сне,

Вот бумагу покрыли, чернея…

О, как, мертвые, гадки оне…

Разорви их, сожги их скорее.

В стихотворении «Без конца и без начала (Колыбельная)», имеющем подзаголовок «Песни с декорацией», Анненский пишет о таких чудовищных тараканах, проживающих в избе, что говорящий кот просит бабку их перебить, поскольку они могут причинить ему некоторые неприятности:

Тараканы ваши злы.

Съели в избе вам углы.

Как бы после тех углов

Да не съели мне усов.

Даже такие, казалось бы, положительно окрашенные жители мира насекомых, как пчёлы, в лирике Анненского становятся символом отвлечения от чего-то насущно важного, символом прелести (в том же значении, что и «прельщать»): «Только яркой так чужды мне\ Чары прелести… \Пчелы в улей там носят мед, \Пьяны гроздами… («Лишь тому, чей покой таим»)». Они, как и комары, создают тревогу и бессмысленно-враждебную суету: «Едва пчелиное гуденье замолчало,\ Уж ноющий комар приблизился, звеня…\ Каких обманов ты, о сердце, не прощало\ Тревожной пустоте оконченного дня? («Мучительный сонет»). Сходную функцию в стихотворении «Второй фортепьянный сонет» выполняют и еще одни жалящие перепончатокрылые — осы:

Горели синие над ними небеса,

И осы жадные плясуний донимали,

Но слез не выжали им муки из эмали,

Неопалимою сияла их краса.

Итак, тревога и неуютность. Что ещё?

Формально больше всего в лирике поэта бабочек (3). Однако первые из них появляются в виде тропа — с «развернутыми крыльями» бабочек сравниваются цветы мака («Маки»). Вторые — как символ безысходности, невозможности погасить огонь любви героя к возлюбленной («На закате»). Впрочем, символика бабочек в этом стихотворении многозначна и снова тревожна:

Чего боишься ты? Я призрак, я ничей…

О, не вноси ко мне пылающих свечей…

Я знаю: бабочки дрожащими крылами

Не в силах потушить мучительное пламя,

И знаю, кем огонь тот траурный раздут,

С которого они сожженные падут…

Мне страшно, что с огнем не спят воспоминанья,

И мертвых бабочек мне страшно трепетанье.

Наконец, третья бабочка появляется в виде натурального стимпанка. Ещё в 1865 году Московская городская дума подписала тридцатилетний контракт с британской компанией «Букье и Гольдсмит» на устройство в столице газового освещения. Англичане построили завод, проложили газопровод и установили три тысячи газовых фонарей. А к началу двадцатого века газовыми стали не только фонари, но и вывески. Строки Маяковского «смотрело небо в белый газ\ лицом безглазым василиска» именно об этом.

У Иннокентия Анненского светящийся пульсирующий газ превращается в бабочку — так технический прогресс соединяется с природной красотой («Бабочка газа»):

Так бабочка газа всю ночь

Дрожит, а сорваться не может…

И о цикадах.

Цикады появляются еще в гомеровской «Илиаде», а Анакреон даже посвятил им отдельное стихотворение. Причиной тому — их знаменитое пение (точнее, стрекотание).

Видимо, именно это пение, напоминающее звуки, издаваемые каким-то механизмом, и вдохновило Иннокентия Анненского на неожиданные ассоциации, связанные с этими насекомыми.

Вот отрывок из стихотворения «Бессонные ночи»:

Так хорошо побыть без слов,

Когда до капли оцет допит…

Цикада жадная часов,

Зачем твой бег меня торопит?

Оцет — это скисшее вино, уксус. Именно оцетом была смочена губка, поднесенная на конце копья к устам распятого Христа. Таким образом, скоро должно свершиться страшное, и лирический герой обращается к «жадной цикаде часов». Стрекот насекомого здесь соединяется со звуками, издаваемыми часами, и с готовностью испить свою чашу.

В стихотворении «Стальная цикада» снова упоминаются и цикада, и часы. Более того, именно часы выступают здесь в качестве лирического героя. К ним приходит Тоска (упоминается и некий демиург-часовщик) — и тут прилетает цикада. Она бьется о стекло часов, они даже сближаются — на ту минуту, покуда «не распахнулась дверь». И в это мгновение цикада и часы соединятся:

Сердца стального трепет

Со стрекотаньем крыл

Сцепит и вновь расцепит

Тот, кто ей дверь открыл…

То ли это какой-то иезуитский план часовщика, то ли, напротив, глоток живого и настоящего, но вместе им не быть, не звучать. Да и цикада, «жадным крылом» нетерпеливо бьющая в стекло, недаром названа в заглавии «стальной» — в отличие от живых и рефлексирующих часов. Уж слишком безапелляционно-победительной выглядит она.

Столько сказать им надо,

Так далеко уйти…

Розно, увы! цикада,

Наши лежат пути.

Пути цикады и часов расходятся, умножая Тоску последних — ложная надежда, как известно, может убить вернее, чем несвобода — есть в этом этакий синдром Мцыри.

Таким образом, насекомые в лирике Анненского, во-первых, появляются в основном для создания атмосферы тревоги и «липкой» безнадежности, а во-вторых, поэт иногда использует насекомых почти по-стимпанковски — соединяя их с уитменовским, современным ему урбанизмом. Так появляются бабочка-фонарь и цикада-часы: удивительные сочетания, предваряющие различные поэтические поиски двадцатого, да и двадцать первого века.

Читайте также: