Эрнст юнгер в стальных грозах

Обновлено: 13.05.2024

В меловых окопах Шампани

Поезд остановился в Базанкуре, небольшом городке Шампани. Мы высадились. С невольным трепетом вслушивались мы в медлительные такты разворачивающегося маховика фронта, в мелодию, которой предстояло на долгие годы стать привычной для нас. Где-то далеко по серому декабрьскому небу растекался белый шар шрапнели. Дыхание боя чувствовалось повсюду, вызывая в нас странную дрожь. Знали ли мы, что он поглотит почти всех нас одного за другим в дни, когда неясный шум вдали взорвется беспрерывно нарастающим грохотом?

Мы покинули аудитории, парты и верстаки и за краткие недели обучения слились в единую, большую, восторженную массу. Нас, выросших в век надежности, охватила жажда необычайного, жажда большой опасности. Война, как дурман, опьяняла нас. Мы выезжали под дождем цветов, в хмельных мечтаниях о крови и розах. Ведь война обещала нам все: величие, силу, торжество. Таково оно, мужское дело, возбуждающая схватка пехоты на покрытых цветами, окропленных кровью лугах, думали мы. Нет в мире смерти прекрасней. Ах, только бы не остаться дома, только бы быть сопричастным всему этому!

«В колонны становись!» Разогретая фантазия успокоилась на марше по тяжелой глинистой земле Шампани. Ранец, патроны и оружие давили, как свинец. «Короче шаг! Всем стоять!» [36]

Наконец мы достигли деревни Оренвиль, стоянки 73-го стрелкового полка, одного из самых жалких селений в той местности: пятидесяти домишек из кирпича или мелового камня у окруженного парком поместья.

Движение по деревенской улице представляло собой для привычного к городскому порядку глаза чуждую картину. Лишь изредка попадались робкие и оборванные жители, повсюду солдаты в заношенных, потрепанных мундирах, с выдубленными непогодой, большей частью обрамленными бородой лицами. Они еле плелись куда-то либо стояли группками у домов и встречали нас, новичков, шутливыми возгласами. У одних ворот дымилась благоухающая гороховым супом полевая кухня, окруженная дежурными с брякающими котелками. Казалось, жизнь течет здесь замедленней и глуше. Это ощущение еще больше усугублялось видом приходящей в упадок деревни.

Проведя первую ночь в крепком сарае, мы были распределены во дворе замка адъютантом полка, старшим лейтенантом фон Бриксеном. Я был причислен к девятой роте.

Наш первый день на войне не мог пройти, не оставив о себе решающего впечатления. Мы сидели в отведенной нам для постоя школе и завтракали. Вдруг рядом что-то глухо затряслось, а солдаты из всех домов устремились к краю деревни. Мы последовали их примеру, толком не зная зачем. Опять над нами прозвучал особый, прежде никогда не слышанный шелест, потонув затем в ужасающем грохоте. Меня удивило, что люди сбивались на бегу в группы, как перед страшной опасностью. Вообще, все казалось мне немного комичным, как бывает, когда вокруг творятся вещи, тебе самому не вполне понятные.

Вслед за тем на пустынной деревенской улице появились закопченные фигуры, тащившие на брезенте или на перекрещенных руках темные свертки. С угнетающим ощущением нереальности я уставился на залитого [37] кровью человека с перебитой, как-то странно болтающейся на теле ногой, беспрерывно издававшего хриплое «Помогите!», как будто внезапная смерть еще держала его за горло. Его внесли в дом, с которого свисал флаг Красного Креста.

Что же это было? Война выпустила когти и сбросила маску уюта. Это было так загадочно, так безлично. И не то чтобы думалось о враге таинственном, коварном существе где-то там. Это совершенно новое для нашего опыта событие произвело такое впечатление, что требовались усилия для его связного осмысления. Как будто что-то привиделось средь ясного дня.

Снаряд разорвался вверху у портала замка и швырнул кучу камней и осколков ко входу, как раз когда вспугнутые первыми выстрелами обитатели устремились из арки ворот. Он поразил тринадцать из них, в том числе и маэстро Гебхарда, хорошо памятного мне еще по концертам на променаде в Ганновере. Привязанная лошадь, прежде людей почуявшая опасность, вырвалась на несколько секунд раньше и проскакала, невредимая, во двор замка.

Хотя обстрел мог возобновиться каждую минуту, какое-то властное любопытство тянуло меня к месту несчастья. Недалеко от портала, куда попал снаряд, болталась дощечка, на которой рука какого-то шутника написала слова: «Гиблый уголок». Похоже, замок был уже известен как опасное место. Улица краснела лужами крови, продырявленные каски и ремни лежали вокруг. Тяжелая железная дверь портала была искромсана и изрешечена осколками, тумба была обрызгана кровью. Я чувствовал, что глаза мои как магнитом притягивает к этому зрелищу; глубокая перемена совершалась во мне.

В разговоре с товарищами я заметил, что этот эпизод многим сильно поубавил воинского энтузиазма. О том, что он подействовал и на меня, говорили многочисленные ошибки слуха, заставлявшие меня принимать [38] громыхание каждой проезжавшей мимо повозки за роковой звук злосчастной гранаты.

Впрочем, это вздрагивание при каждом внезапном и неожиданном звуке сопровождало нас потом всю войну. Катился ли мимо поезд, падала ли книга на пол, раздавался ли ночной крик сердце сразу замирало в ощущении большой неведомой опасности. Это было знаком того, что человек четыре года провел под боевым пологом смерти. Ощущение это так глубоко проникло в темную область, лежащую за гранью сознания, что при всяком нарушении обыденности смерть словно выскакивала в окошечко, подобно тем механизмам, где изображающий предостережение привратник регулярно появляется над циферблатом с песочными часами и серпом в руках.

Вечером того же дня наступил долгожданный момент, когда мы, тяжело нагруженные, двинулись на боевые позиции. Через торчащие в таинственном полумраке развалины деревни Бетрикур путь вел нас к одинокому, запрятанному в еловой чаще охотничьему домику, «фазаннику», где находился резерв полка, к которому вплоть до этой ночи была приписана девятая рота. Ее командиром был лейтенант Брамс.

Нас приняли, распределили по отделениям, и мы очутились в кругу бородатых, покрытых засохшей глиной парней, приветствовавших нас с известной долей иронии, но дружелюбно. Нас расспрашивали о том, что слышно в Ганновере и не пора ли уже войне идти к концу. Затем разговор, однообразный и скупой, но которому мы жадно внимали, вертелся вокруг траншей, полевой кухни, линии укреплений, гранатного боя и прочих предметов позиционной войны.

Спустя какое-то время перед дверью нашего похожего на хижину пристанища раздался крик: «Выступать!» Мы разобрались по отделениям, и по команде «заряжай, на предохранитель ставь!» я с тайным сладострастьем вогнал обойму боевых патронов в магазин. [39]

Потом за рядом ряд, наступая на гряды, молча шли вперед по ночному, усеянному пятнами леса ландшафту. Иногда раздавался одиночный выстрел или вспыхивала с шипением ракета, чтобы, призрачно и кратко осветив мир вокруг, погрузить его в еще большую темноту. Слышалось монотонное звяканье оружия и шанцевого инструмента, прерываемое предупреждением: «Внимание, проволока!»

Затем звон падения и проклятья: «Черт! Не разевай пасть, крутом воронки!» Вмешался капрал: «Тихо, дьявол вас забери! Думаете, у француза дерьмо в ушах?» Заторопились вперед. Неизвестность ночи, мигание сигнальных ракет, полыхание ружейного огня вызывают возбуждение, которое странно бодрит. Изредка прохладно и тонко около уха пропоет шальная пуля, чтобы затеряться в пространстве. Как часто после этого первого раза в полумеланхолическом, полувозбужденном состоянии шагал я по вымершим ландшафтам к передовой!

Наконец мы скрылись в одной из траншей, белыми змеями вившихся в ночной темноте к позиции. Там я очутился вдруг между двух поперечин. Одинокий и замерзший, я напряженно уставился на ряд сложенных перед окопом елок, в которых фантазия рисовала мне всякого рода обманчивые призраки, тогда как какая-то заблудшая пуля проскакивала сквозь ветки и пролетала, щебеча, дальше. Единственным разнообразием в это бесконечно длившееся время стало то, что за мной зашел один из товарищей постарше и мы с ним неловко пробирались по узкому, длинному ходу на форпост, где опять-таки обозревали лежащую перед нами местность. На два часа нам позволили забыться усталым сном в холодной меловой норе. Когда засерело утро, я оказался таким же бледным и вымазанным глиной, как и прочие, как будто я уже долгие месяцы вел эту кротовью жизнь.

Позиция полка тянулась по меловой поверхности Шампани против деревни Ле-Года. Справа она прислонялась [40] к растерзанному леску все, что осталось после гранатного боя, далее шла зигзагами по гигантским полям сахарной свеклы, откуда торчали красные штаны убитых в атаке французов, и кончалась руслом ручья, через который во время ночных вылазок поддерживалась связь с 74-м полком. Шумел ручей, проходя через плотину разрушенной, окруженной сумрачными деревьями мельницы. В его водах уже несколько месяцев лежали мертвецы французского колониального полка с лицами, будто из почерневшего пергамента. Неприятное место, когда луна ночами бросала сквозь разорванные облака неверные тени, а в бормотание воды и шум тростника, казалось, вмешивались странные звуки.

Служба была самой напряженной, какую только можно себе представить. Жизнь начиналась с ранним рассветом, когда весь состав уже должен был стоять в траншее. С десяти часов вечера до шести часов утра разрешалось спать одновременно двум человекам от отделения, таким образом, каждому доставалось по два часа ночного сна. Хотя обычно из-за ранней побудки, поисков соломы и других дел он длился всего несколько минут.

Эти бесконечные, ужасно изнуряющие ночные дежурства в ясную погоду и даже в мороз были еще сносны, но они становились мучительными, если, как обычно в январе, шел дождь. Когда сырость проникала сперва сквозь натянутый над головой брезент, затем под шинель и мундир и часами стекала по телу, мы впадали в такую тоску, что ее не мог облегчить даже шлепающий звук шагов приближающейся смены. Утренние сумерки освещали изнуренные, измазанные мелом фигуры, которые, стуча зубами и с бледными [41] лицами, падали на гнилую солому протекающих блиндажей. Эти блиндажи! То были прорытые в мелу, открытые в сторону окопов норы, с нарами из досок, присыпанные горстью земли. После дождей в них капало еще много дней спустя. Наверняка, это черный юмор снабдил их соответствующими табличками: «сталактитовая пещера», «мужская баня» и тому подобное. Пытавшимся обрести в них отдых приходилось высовывать ноги в траншею в качестве неминуемого капкана для проходящих. При таких обстоятельствах о сне днем, конечно, не могло быть и речи. Кроме того, надо было два часа отстоять на дневном посту, чистить траншею, носить еду, кофе, воду и всякое другое.

Понятно, что эта бесприютная жизнь оказалась для нас очень суровой, особенно потому, что большинству из нас настоящая работа была до сих пор известна только понаслышке. К тому же нельзя сказать, чтобы нас здесь встретили с той радостью, на какую мы рассчитывали. Старослужащие, скорее, пользовались всяким случаем взять нас в форменный оборот, и всякое тягостное или внезапное поручение само собой доставалось новичкам. Этот пришедший на войну еще из казармы и не улучшавший нашего настроения обычай исчезал, впрочем, после первого же совместного боя, когда мы сами уже считали себя старослужащими.

Время, пока рота находилась в резерве, не было особенно уютным. Мы стояли тогда в «фазаннике» или в роще Иллер в покрытых еловыми ветками землянках, чья пропитанная туманом земля хотя бы излучала приятное тепло испарений. Иногда приходилось просыпаться в луже на дюйм глубиной. И хотя я до тех пор только понаслышке знал, что такое ломота, уже через несколько дней этой всепроникающей влаги чувствовал боль во всех суставах. Во сне было ощущение, будто железные пули бродят по всему телу. Ночи же служили не для сна: их использовали для углубления многочисленных ходов между окопами. В полнейшей тьме, если не светил француз, приходилось с упорством [42] сомнамбулы следовать по пятам копающего впереди, только бы не было отрыва и затем часами длившегося блуждания в лабиринте окопов. Землю, впрочем, копать было легко: за тонким слоем глины и перегноя прятался мощный пласт мела, мягкую структуру которого кирка прорезала без труда. Иногда выскакивали зеленые искры, это сталь натыкалась на попадавшиеся в камне кристаллы железного колчедана величиной с кулак. То были сросшиеся в шар кубики, сверкавшие при ударе золотым блеском.

Лучом света в этом скудном однообразии было ежевечернее прибытие к краю рощи полевой кухни, от которой при открывании котла распространялся сытный дух гороха с салом и прочих чудесных вещей. Однако и здесь имелось свое темное пятно, сушеные овощи, которые разочарованные гурманы обзывали «колючкой» или «потравой полей».

В своем дневнике от 6 января я нахожу такое замечание: «Вечером притащилась кухня и привезла „поросячье пойло» из застывшей репы». Четырнадцатого числа, напротив, возбужденный клик: «Сытный гороховый суп! Четыре порции до отвала! Болел живот от сытости. Ели на спор. Обсуждалось, в каком положении можно больше натолкать. Я был за стоячее».

В изобилии раздавали розоватый шнапс, наливаемый в крышки котелков. Он отдавал спиртом, однако в холодную сырую погоду был в самый раз. Табак также шел крепких сортов, но по норме. Образом солдата тех дней, каким его запечатлела моя память, был часовой, стоявший у амбразуры в остроконечной серой каске, со сжатыми кулаками в карманах длинной шинели, пыхающий своей трубкой над ружейным прикладом.

Лучше всего были выходные дни в Оренвиле, когда мы отсыпались, чистили вещи и занимались учениями. Рота стояла в крепком сарае, входом и выходом из него служили похожие на куриный насест лестницы. Хотя помещение было набито соломой, в нем стояли печи. Как-то ночью я подкатился к одной из них и проснулся [43] лишь благодаря усилиям энергично тушивших меня товарищей. К своему ужасу я обнаружил, что мой мундир сильно обуглился сзади, так что долгое время пришлось разгуливать в костюме на манер фрака.

Короткое пребывание в полку основательно лишило нас иллюзий, в которых мы выросли. Вместо ожидаемых опасностей были грязь, работа и бессонные ночи, для преодоления коих требовался тот род мужества, к которому мы были мало расположены. Еще хуже была скука, для солдат более убийственная, чем смерть.

Мы с надеждой ждали атаки, выбрав, однако, для нашего здесь появления самое неудачное время: всякое движение на фронте прекратилось. Мелкие тактические действия проводились лишь в той мере, в какой служили расширению позиций или наращиванию огневой мощи обороны. За несколько недель до нашего прибытия некая рота после слабой артподготовки отважилась на одну из таких локальных атак на отрезке в какие-то сто метров. Французы угробили нападающих, из которых лишь единицы добрались до своих проволочных заграждений. Несколько оставшихся в живых пережидали ночь, прячась в ямах, чтобы под защитой темноты вернуться на исходные позиции.

Постоянное людское перенапряжение объяснялось еще и тем, что ведение позиционной войны, требовавшей сил на устройство быта в других условиях, было для нас вещью новой и неожиданной. Великое множество постов и непрерывные земляные работы в большинстве своем были не нужны и даже вредны. Не в мощных укреплениях было дело, а в силе духа и бодрости людей, стоявших за ними. Постоянное углубление траншей, может, и уберегло чью-то голову от выстрела, но в то же время, однако, создавало зависимость от защитных сооружений и привычку оставаться в безопасности, от которой потом было трудно отказаться. Усилия, направленные на поддержание укреплений в должном порядке, все увеличивались, [44] но самым неприятным было наступление оттепели, превращавшее схваченные морозом меловые стенки траншей в бесформенное месиво.

Правда, мы слышали в окопах свист пуль, пару раз получили несколько снарядов из реймских фортов, но эти мелкие военные происшествия далеко не оправдывали наших ожиданий. Впрочем, таившаяся за этими незначительными событиями кровавая действительность иногда давала о себе знать. Так, 8 января в «фазанник» попал снаряд и убил батальонного адъютанта, лейтенанта Шмидта. Говорили, что командир артиллерии французов, руководивший обстрелом, будто бы оказался владельцем этого охотничьего домика.

Артиллерия стояла сразу же за позициями, даже на передовую линию было выдвинуто боевое орудие, заботливо упрятанное под брезент. Разговаривая с «пушкарями», я услышал, к своему удивлению, что свист пуль беспокоил их гораздо сильнее, чем попадание снаряда. Так всегда: опасности собственной профессии воспринимаются более спокойно и кажутся менее страшными.

К началу 27 января с двенадцатым ударом в полночь мы трижды прокричали мощное «ура!» в честь нашего кайзера и по всему фронту, сопровождаемые неприятельскими орудиями, запели «Славься ты в венце победы. ».

Мы от души радовались, когда нам сообщили, что мы окончательно покидаем эту позицию, и отпраздновали наше прощание с Оренвилем в большом сарае крепким пивом. 4 февраля 1915 года, после подмены нас Саксонским полком, мы вышли на Базанкур.

Эрнст юнгер в стальных грозах

В стальных грозах

Издательство приступает к необычному предприятию – изданию серии «Дневники XX века». Культурная ценность этого начинания несомненна: перед читателем предстанет духовная культура и человеческая мысль с ее необычной стороны. Дневники, даже если их создатели и лелеяли в глубине души перспективу последующей публикации, тем не менее несут на себе признаки сокровенности, интимности, искренности, т. е. все те черты, которые в нашем представлении связаны с пониманием подлинности мысли, чувств, переживаний и отношений. А этого как раз и не хватает нашей формализованной и инструментализированной культуре и сплющенной до потребительской одномерности жизни. Но в этом случае редакция обрекает себя на встречу с непредсказуемыми и едва ли всегда разрешимыми трудностями и теоретического, и практического свойства. Если иметь в виду практическую сторону дела, то чего только будет стоить огромная работа по выявлению репертуара дневников и их авторов! Ведь это не тот род литературы, который лежит на поверхности. Дневники и подобные им записи пишутся в скрытности, рукописи хранятся в семейных архивах, в государственных хранилищах, нередко слабо разработанных, в иных, порой случайных и неожиданных местах. Трудно предположить, где их придется искать. Конечно, в первую очередь редакция займется переводом и изданием (или переизданием) тех дневников, мемуаров и произведений других жанров, близких мемуаристике, которые либо вовсе неизвестны российскому читателю, либо в силу различных обстоятельств были давно позабыты или изначально представляли собой библиографическую редкость.

Свой первый выбор мы остановили на знаменитых записках Эрнста Юнгера «В стальных грозах», впервые появившихся в Германии в 1920 г. как переработанные фрагменты дневника участника первой мировой войны и затем многократно там же переизданные, а также переведенные на все основные европейские языки, кроме русского. Надеемся, что эту книгу российский читатель встретит с искренней заинтересованностью, тем более что высокие художественные достоинства и заложенный в записках интеллектуально-эмоциональный комплекс освободили их от неблаготворного воздействия конъюнктуры и времени. Да и личность их автора способна поразить воображение даже тех, кто уже давно привык ничему не удивляться. Достаточно сказать, что, прожив почти 103 года, Э. Юнгер (он умер в 1998 г.) не растерял ни творческой жизни, ни телесных сил к ее воплощению. Кайзеровский офицер, отмеченный высшим орденом Германии, участник фашистского движения, имевший личные контакты с главарями режима и затем отошедший от него настолько, что подозревался в антигитлеровском заговоре 20 июля 1944 г., писатель, произведения которого были запрещены к изданию и распространению в послевоенной Западной Германии, но в конце концов признанный ее центральной культурной и интеллектуальной фигурой, достойной того, чтобы лидеры Европы, включая президентов Франции, Италии, Германии и других стран, почитали долгом и честью выражать ему свое уважение, – разве только этих обстоятельств жизни Э. Юнгера не достаточно, чтобы заинтересовать российского читателя?

Стоит указать и на теоретическую трудность затеваемого дела. Европейская мемуаристика возникла на рубеже XVI–XVII вв. Ее истинный расцвет приходится на XVII столетие, а ее родиной стала Франция. Этому делу, нередко превращавшемуся в подлинное увлечение, отдали дань многие политические и военные деятели, государственные мужи и частные лица, представители клира и миряне. Свои наблюдения оставили нам и люди, наделенные художественным вкусом – и безыскусные простодушные наблюдатели внешних событий и нравов, передавшие свои замечания и мысли незатейливым слогом; люди, склонные к глубокому самоанализу, интересовавшиеся только своим внутренним миром, отразившие тончайшие оттенки своих чувств и самые сокровенные побуждения – и поверхностные фиксаторы событий, люди, безразличные к внутренней стороне своих собственных поступков и еще менее склонные признать таковую у окружающих, кроме грубого своекорыстия, интриги или циничного расчета. Нередко мемуары превращались в многотомные сочинения, где дотошно описывались детали быстротекущего времени, но опускалось главное. Но чаще всего это были небольшие записи, ставшие бесценными историческими памятниками, отразившими жизнь в ее самом существенном отношении. Некоторым мемуарам суждено было стать памятниками высокой литературы, образцами стиля и вершинами национальной словесности.

За протекшие четыре столетия своего существования этот род литературы претерпел существенное изменение. Он возник в обстановке разложения феодального общества, в котором человек был соотнесен прежде всего со своим сословием, родом занятий, происхождением и традицией, – следовательно, выступал в обличье некоей коллективности, представлял групповые ценности, добродетели и достоинства. Он принадлежал им, и только потом уже, и то далеко не всегда, – себе.

На смену этому общественному организму пришел новый порядок жизни, именуемый ныне буржуазным, в котором человек утверждался в первую очередь как индивидуальность, как некая монада, сосредоточенная на своем личном интересе. Это было общество людей, занятых устройством своей собственной жизни, воспринимающих ее как уникальную и абсолютную ценность. Групповое, общественное отходило на второй план, становилось фоном. Внутренний же мир, сотканный из переживаний, надежд, страхов, вожделений, достойных и недостойных поползновений, зависти, ненависти, обид и злорадства, несправедливых пристрастий, раненого самолюбия, неудовлетворенной мести, беспочвенных мечтаний и циничных расчетов, обретал значимость той единственной сферы истинной жизни, в которой совершались самые важные для человека события и процессы.

Во внешней жизни человек лишь утверждал себя, подчиняя себе ее возможности, но она все же оставалась лишь частью, и иногда не самой важной, самореализации человека. Если прежде он апеллировал к внешним факторам для объяснения своих проблем, то теперь, замыкаясь на самом себе, он представал вместе с этим загадкой самому себе. Главной проблемой для человека становился он сам. Мемуары, дневники, письма служили объективированной формой или способом выражения субъективного и сокровенного содержания. Его главным мотивом стал поиск личностью своей идентичности, подлинности, нахождения себя.

У начал этой интимной одиссеи стоял блаженный Августин со своей «Исповедью». Как известно, его напряженный драматичный путь к самому себе завершился успешно. Он нашел себя в благодати, ниспосланной христианским Богом. Но не так благополучно обстоит дело с нашим современником. Предоставленный самому себе, человек в начале своего нового общественного бытия еще ощущал себя частицей какого-то важного общего порядка вещей, носителем некоего космического начала и через капилляры своей индивидуальной духовности стремился проникнуть в смыслы высшего закона жизни. Но с ходом развития общества и культуры, в силу какого-то магического закона эти опыты оказывались все менее удачными. Все чаще человек начинал воспринимать свою индивидуальность, замкнутость, предоставленность самому себе как абсурдность своего бытия. Одиночество, покинутость становились неотвратимым уделом человека нашего времени. Чтобы выразить себя, заявить о себе, о своем присутствии здесь, он вынужден был прибегать ко все более трагическим жестам, одним из которых стало его собственное существование. В результате происходящих сдвигов объективные жанры искусства становились все более субъективными и по форме, и по содержанию.

Если литература становилась исповедальным жанром, обретая нередко структуру и стилистику интимных записок, дневника, то классические формы интимной литературы постепенно деградировали. Тип культуры и способ общественной жизни, формы общения способствуют неуклонному спаду потребности вести дневники, писать письма, иным способом фиксировать свои мысли, чувства, оценки. Современный человек вообще стоит перед перспективой разучиться писать, лишиться уменья изъяснять свои переживания, излагать занимающие его побуждения. Трудно представить себе человека, склонившегося по вечерам над дневниковыми записями. Кто бы он мог быть по своему социальному положению, роду занятий? Досуг пожирает телевизор, письмо заменено телефонным звонком, факсом, в лучшем случае – поздравительной открыткой.

Эрнст Юнгер: В стальных грозах

Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:

В стальных грозах: краткое содержание, описание и аннотация

Предлагаем к чтению аннотацию, описание, краткое содержание или предисловие (зависит от того, что написал сам автор книги «В стальных грозах»). Если вы не нашли необходимую информацию о книге — напишите в комментариях, мы постараемся отыскать её.

Из предисловия Э. Юнгера к 1-му изданию «В стальных грозах»: «Цель этой книги – дать читателю точную картину тех переживаний, которые пехотинец – стрелок и командир – испытывает, находясь в знаменитом полку, и тех мыслей, которые при этом посещают его. Книга возникла из дневниковых записей, отлитых в форме воспоминаний. Я старался записывать непосредственные впечатления, ибо заметил, как быстро они стираются в памяти, по прошествии нескольких дней, принимая уже совершенно иную окраску. Я потратил немало сил, чтобы исписать пачку записных книжек… и не жалею об этом. Я не военный корреспондент и не предлагаю коллекции героев; мое намерение – не живопись, как это могло быть, но описывать все так, как это было в действительности».

Эрнст Юнгер: другие книги автора

Кто написал В стальных грозах? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.

В течение 24 часов мы закроем доступ к нелегально размещенному контенту.

В стальных грозах — читать онлайн бесплатно полную книгу (весь текст) целиком

Ниже представлен текст книги, разбитый по страницам. Система сохранения места последней прочитанной страницы, позволяет с удобством читать онлайн бесплатно книгу «В стальных грозах», без необходимости каждый раз заново искать на чём Вы остановились. Поставьте закладку, и сможете в любой момент перейти на страницу, на которой закончили чтение.

В стальных грозах

Отличная литература про боевые действия первой мировой. Живость повести, хоть и местами сухость подачи, характер автора, его решимость и честность. Немало волн, ощущений, искренне переживаний с автором момента, поймать сможет только близко знающий, что такое война.

8 ноября 2020 г. 16:22

Судьба автора довольно интересна сама по себе. Этот херр добропорядочный бюргер прошел мясорубку Первой войны, где добросовестно убивал англичан и французов, получил кучу наград и ранений, но выжил. После демобилизации не то, чтобы поменял точку зрения, но несколько призадумался и на основе своих дневников написал “В стальных грозах”, довольно короткую и весьма живую иллюстрацию жестокости и случайности современной окопной войны. Еще через десять лет, естественно, поддержал нацистов, а после их разгрома ушел на покой и продолжал писать, за что был весьма уважаем разными европейскими лидерами. Дожил до ста лет, между прочим.

Так вот, “Стальные грозы” даже близко не Ремарк, пацифизмом тут и не пахнет. Честная уверенность в своем превосходстве и сожаления о проигранной войне, не более того.…

21 января 2020 г. 22:16

Эрнст Юнгер занимает особое место в немецкой культуре 20 века, как участник двух войн, непосредственно принимавший в них участие и имевший награды за заслуги в бою. "В стальных грозах" - это скорее не дневник, а начисто отредактированная, выбеленная, но в тоже время лишённая излишней эпики автобиография писателя, которую можно назвать путеводителем в Первую мировую от первого лица. Для читателей, не вдающихся в подробности бытописания военного времени отмечу, что Юнгер, положа руку на сердце, не столь интересен, скажем, как Ремарк со своим "На западном фронте без перемен", но ведь и книги преследуют разные цели - мир Ремарка - это мир боли и отчаяния, если хотите, трагедия маленького человека в горниле войны. Юнгер - это искатель приключений, бесшабашный вояка, бравирующий перед…

12 марта 2020 г. 06:25

5 Лучшая в своем жанре.

На мой взгляд, это лучшее, что вы можете найти среди книг о Первой мировой войне. Автор прошел самое пекло той великой войны и подробно все описал в своих мемуарах. Очень много тяжелых и мерзких сцен, солдатский быт, размышления автора о войне, подробные описание боевых действий и их последствий. Обязательно для прочтения.

2 августа 2019 г. 23:45

4 Стальные страницы повседневности

Внимание! Дальше личное мнение и спойлер!

Эрнст Юнгер, как по мне, человек невероятного везения. Пройти первую мировую войну от начала до конца, получив при этом более 10 ранений и из них "трижды получая двойное ранение, в том числе сквозное пулевое ранение головы (лоб-затылок), сквозное пулевое ранение левой стороны грудины, сквозное ранение правой стороны грудины, отрыв фаланги мизинца левой руки, отрыв фаланги указательного пальца левой руки", в дальнейшем увлекшись употреблением ЛСД и при этом прожив 102 года! Удивительны человеческие судьбы..кто-то один раз высунул голову из окопа и был сражен, а кто-то, пройдя через все это, преодолел 100 летний рубеж.

О самой книге - это мемуары, воспоминание и восприятие пережитого определенным человеком в годы войны. Да они могут показаться…

19 августа 2019 г. 00:10

Юнгера часто упрекают за сухость и социопатическую отстранённость от описываемых им событий, но мне кажется это как раз та соль, которая делает его полевые заметки такими важными.

Для лейтенанта Эрнста война - это не драма и не приключение, это просто честная, хоть и грязная работа для мужчин. Со своими правилами и кодексом чести. Соответственно и пишет он о происходящих жестоких и необычных вещах вполне буднично, не превращая свои 4 года в окопах Первой мировой в какой-нибудь нелепый "Шантарам".

Тут не будет "вы представляете, нам пришлось ссать в банки, чтобы охлаждать раскаленные пулеметы. ", вместо этого "пустили по кругу банки, заполнили их необычным способом". Точно также слегка скучающе Юнгер рассказывает как доковырял найденную английскую гранату пока она ему кончик пальца не…

20 марта 2019 г. 13:48

Военные переживания типичного военного - сухо, по делу, много фактов. Довольно интересный взгляд на события Первой мировой, я бы даже сказала, оригинальный, если сравнивать с писателями "потерянного поколения". Но проблема в том, что я не знаток этой темы и не особо интересуюсь, поэтому художественной ценности этой книги не поняла. Автор не оценивает события, а описывает повседневность. Много мелочей, рассказы, как все устроено, как все происходит именно сейчас, а не в глобально-политическом масштабе. Это, с одной стороны, хорошо, но до романа не дотягивает. Плюс, его милитаристские замашки меня, как читателя и человека, очень отталкивали. Но уверена, те, кто изучают этот период, смогут найти в этих мемуарах много любопытного.

6 декабря 2018 г. 01:06

Невероятно унылое и нудное произведение. Продираясь сквозь однообразные дебри солдатских будней, мы узнаем: 1）как Эрнст Юнгер курит сигары. 2）как Эрнст Юнгер пьет кофе 3）как Эрнст Юнгер завтракает （особо важная тема, на протяжении двух третей книги встречается раз на лист）. Кроме того, Эрнст Юнгер заводит интрижку с француженкой. И его все обожают, а денщики и вовсе становятся преданными как собаки. Какая-то очень детская неумная бравая сказка о войне. Читать не стоит.

18 сентября 2018 г. 14:02

Весьма интересный взгляд на события, резко контрастирующий с более знакомыми читателям Ремарком и Хэмингуэем. Вместо, грубо говоря, истерического художественного восприятия глубоко ранимого творческого человека имеем несколько суховатое изложение реальных фактов со стороны молодого офицера. Не совсем без эмоций, конечно, они там есть, есть и какое-никакое подобие развития сюжета и героя. Но в очередной раз я замечаю, что в военных мемуарах офицеры имеют совсем другое настроение, их волнуют другие вещи, весьма конкретные, и обычно это все-таки не собственный внутренний мир и не глубина драмы, а нечто более приземленное: быт, приказы, ход боя, судьбы в целом. Надрыв же остается как бы скрытым. Юнгер, конечно, милитарист, он концентрируется на выживании и на деле, рефлексируя в несколько…

Окопные будни «рабочего войны» в произведении Эрнста Юнгера «В стальных грозах»

Мемуары Эрнста Юнгера о Первой мировой войне «В стальных грозах» гораздо менее известны русскому читателю, чем популярный роман Эриха Марии Ремарка «На Западном фронте без перемен». Роман Ремарка, в котором отчетливо прослеживаются антивоенные ноты, считается классикой, неоднократно экранизировался, и для читателей, которых не особо интересуют подробности военного быта того времени, он представляет куда больший интерес, чем мемуары Юнгера. При этом, в отличие от Э. Юнгера, который прошел войну от начала и до конца и получил 14 ранений, Ремарк, призванный на фронт, провел там всего 44 дня, после чего получил осколочное ранение и до конца войны находился в госпиталях.

В отличие от романа Ремарка, в мемуарах Юнгера «В стальных грозах» нет места рассуждениям о политике, пацифизму и стенаниям о том, что «война – это плохо». Автор не дает оценку событиям, а без прикрас описывает суровые будни войны, которую он видит совершенно по-иному, чем Ремарк.

В чем же заключается это видение войны Эрнста Юнгера? На этот вопрос постараемся ответить в данной статье.

Эрнст Юнгер – доброволец Великой войны

Эрнст Юнгер родился 29 марта 1895 года в университетском городке Гейдельберге. Его отец, Эрнст Георг Юнгер, химик по профессии, имел неплохую возможность осуществить научную карьеру, опекаемый известным ученым-химиком Виктором Майером, под руководством которого он защитил докторскую диссертацию, однако он отказался от карьеры ученого, предпочтя ей удел аптекаря [1]. Эрнст Юнгер был старшим из пяти оставшихся в живых детей.

Среди них особо надо выделить Георга Фридриха (1897–1977), также ставшего известным литератором и философом. Как отмечает один из исследователей творчества Юнгера доктор философских наук Юрий Никифорович Солонин, братьев связывали не только родственные узы, но и нечто более значительное: единомыслие, конгениальность творческих идей и близость психических типов.

В школе он не отличался усердием и знаниями, в нем рано проснулось чувство личной и духовной независимости, стремление к ее утверждению, жажда нового и необычного. Именно этим обусловлен один его авантюрных поступков: осенью 1913 года, на пороге окончания школы и получения аттестата зрелости он сбегает из дома, записывается добровольцем в Иностранный легион и направляется в Алжир, в Африку. Отец установил место пребывания беглеца и, связавшись с соответствующими службами в Берлине, добился его возвращения. Однако вскоре разразилась Первая мировая война, которую в германской историографии называют Великой войной, и Юнгер вступает в ряды добровольцев.

Стоит отметить, что начало Великой войны сопровождалось небывалым эмоциональным подъемом в Германии, достижением политического единства и партийно-политического примирения. Массы добровольцев записывались в призывных пунктах, среди них был и Эрнст Юнгер [3]. Говоря о его мотивации, германский исследователь Х. Кизель полагает, что мотивы, определившие уход юноши на фронт, имели «не политическую или националистическую, а совершенно эгоистическую природу. Он хотел уйти из школы и пережить рискованное приключение» [3].

В книге «В стальных грозах» Э. Юнгер объясняет стремление принять участие в войне чувством опьянения, романтическими иллюзиями мужского поединка.

«Мы покинули аудитории, парты и верстаки и за краткие недели обучения слились в единую, большую, восторженную массу. Нас, выросших в век надежности, охватила жажда необычайного, жажда большой опасности. Война, как дурман, опьяняла нас. Мы выезжали под дождем цветов, в хмельных мечтаниях о крови и розах. Ведь война обещала нам все: величие, силу, торжество. Таково оно, мужское дело, – возбуждающая схватка пехоты на покрытых цветами, окропленных кровью лугах, думали мы [4]»,

Прибыв с группой добровольцев в деревню Оренвиль, где располагалась стоянка 73-го стрелкового полка (как указывает Юнгер – одного из самых жалких селений в той местности), он жаждет битвы и встречи с опасностями.

«Неизвестность ночи, мигание сигнальных ракет, полыхание ружейного огня вызывают возбуждение, которое странно бодрит. Изредка прохладно и тонко около уха пропоет шальная пуля, чтобы затеряться в пространстве. Как часто после этого первого раза в полумеланхолическом, полувозбужденном состоянии шагал я по вымершим ландшафтам к передовой! [4]»,

Однако очень быстро к нему приходит понимание, что война совсем не такая, какой он ее себе представлял.

Будни окопной войны в мемуарах Э. Юнгера

Заброшенный окоп, Фландрия

«Короткое пребывание в полку основательно лишило нас иллюзий, в которых мы выросли. Вместо ожидаемых опасностей были грязь, работа и бессонные ночи, для преодоления коих требовался тот род мужества, к которому мы были мало расположены. Еще хуже была скука, для солдат более убийственная, чем смерть…
Постоянное людское перенапряжение объяснялось еще и тем, что ведение позиционной войны, требовавшей сил на устройство быта в других условиях, было для нас вещью новой и неожиданной. Не в мощных укреплениях было дело, а в силе духа и бодрости людей, стоявших за ними [4]»,

Романтические представления Эрнста Юнгера о войне исчезают, когда происходит столкновение с реальностью, так как возникает вероятность реальной смерти в бою [3]. Смерть и кровь, как врагов, так и собственных товарищей, Юнгер имеет возможность наблюдать воочию.

«Недолго поспав на дне траншеи, я, одержимый любопытством, решил осмотреть опустевший, накануне захваченный окоп. Его дно было покрыто горами провизии, боеприпасов, остатками снаряжения, оружием, письмами и газетами. Блиндажи походили на разграбленные лавки старьевщика. Вперемешку с хламом лежали трупы храбрых защитников, ружья которых все еще торчали в амбразурах. Из расстрелянного балочного перекрытия свисало зажатое в нем туловище. Голова и шея были отбиты, белые хрящи поблескивали из красновато-черного мяса. Постигнуть это было нелегко. Рядом лежал на спине совсем еще молодой паренек, его остекленевшие глаза и стиснутые ладони застыли в положении прицела. Странно было глядеть в эти мертвые, вопрошающие глаза, – ужас перед этим зрелищем я испытывал на протяжении всей войны [4]».

Бой снимает с солдата камуфляж эстетической красоты воинской службы, бросая его в ситуацию готовности убийства [3].

В произведении «В стальных грозах» не раз описывается ситуация, когда «кровавая пелена» застилает солдатам глаза, и их поглощает всеобъемлющее чувство убийства. Как считает декан исторического факультета БГУ Артамошин Сергей Викторович, Юнгер четко обозначил черту между состоянием мирного и военного существования. В бою воин стремится к единственному – к уничтожению врага любым способом. Лейтенант Э. Юнгер не скрывает, что и его порой охватывали такие нечеловеческие и жестокие порывы, когда он поддавался всеобщему безумию.

«Здесь я понял, что защитник, с расстояния пяти шагов вгоняющий пули в живот захватчику, на пощаду рассчитывать не может. Боец, которому в момент атаки кровавый туман застилает глаза, не хочет брать пленных, он хочет убивать. Он ничего перед собой не видит и находится в плену властительных первобытных инстинктов. И только вид льющейся крови рассеивает туман в его мозгу; он осматривается, будто проснулся после тяжелого сна. Только тогда он вновь становится сознательным воином и готов к решению новой тактической задачи [4]»,

Окопная битва Великой войны представляла собой монотонные столкновения на узком пространстве, которые приобретали черты механического процесса [3]. Однако она способствовала формированию особого мировосприятия, которое впоследствии назвали «окопным братством». Система ценностей фронтовиков Первой мировой войны включала в себя товарищество, дисциплину, храбрость и жертвенность.

Лейтенант Э. Юнгер в книге «В стальных грозах» писал, что

«окопная война – самая кровавая, дикая, жестокая из всех войн, но и у нее были мужи, дожившие до своего часа, – безвестные, но отважные воины»,

в то же время, отмечая, что

«на протяжении четырех лет огонь постепенно выплавлял все более чистую и бесстрашную воинскую касту».

Философия «рабочего войны»

Причины, приведшие Э. Юнгера на фронт, были во многом типичны для восторженной массы его современников. Взгляды на войну у Юнгера в итоге изменились, однако не разочарованием и пессимизмом, обычно следующими за восторженными аффектациями («На Западном фронте без перемен» как раз яркий пример такого пессимистического воззрения на войну), а некой иной установкой. Эту установку можно было бы назвать установкой «рабочего войны», если учесть смысл в последующие годы созданной Э. Юнгером интерпретации гештальта, или образа рабочего в трактате «Рабочий. Господство и гештальт».

Юнгер не испытывает какой-то патологической ненависти к врагу, он уважает противника за его мужество и никогда не позволяет себе бесчестного обращения с пленными французами.

«Во время войны я всегда стремился относиться к противнику без ненависти и оценивать его соответственно его мужеству. Моей задачей было преследовать врага в бою, чтобы убить, и от него я не ожидал ничего иного. Но никогда я не думал о нем с презрением. Когда впоследствии к нам попадали пленные, я всегда считал себя ответственным за их безопасность и старался сделать для них все, что было в моих силах [4]»,

– отмечается в мемуарах Юнгера.

Сущность войны для Юнгера – это работа, тяжелая и кровавая, но не исключительная. Метафизический характер новой войны проявляется уже не в битвах армий солдат, а в битве армий рабочих.

Отношение к смерти и «магический реализм»

На протяжении всей Первой мировой войны Эрнста Юнгера преследовало невероятное везение – он получил 14 ранений, причем несколько достаточно тяжелых, однако остается в живых. В то время как многие его соратники и друзья умирали, получив куда менее серьезные раны.

«Не считая таких мелочей, как рикошеты и царапины, на меня пришлось в целом четырнадцать попаданий, а именно: пять винтовочных выстрелов, два снарядных осколка, четыре ручных гранаты, одна шрапнельная пуля и два пулевых осколка, входные и выходные отверстия от которых оставили на мне двадцать шрамов. В этой войне, где под обстрелом были скорей пространства, чем отдельные люди, я все же удостоился того, что одиннадцать из этих выстрелов предназначались лично мне. И потому я по праву прикрепил к себе на грудь Золотой Знак раненого, присужденный мне в эти дни [4]»,

– констатирует Юнгер в своих мемуарах.

Некоторое исследователи творчества Э. Юнгера называют это везение «магическим». Слово «магия» здесь прозвучало не просто так – переводчик Эрнста Юнгера, философ и исследователь немецкого консерватизма Александр Михайловский отмечает, что Эрнст Юнгер – создатель особого стиля, которому лучше всего подходит имя «магический реализм». К нему Юнгер пришел несколько позже, однако есть эта «магия» и в его произведении «В стальных грозах».

Отличительное свойство Юнгера в том, что он сумел объединить два полюса: огонь и лед. Погружаясь в битву, он сохраняет холодный рассудок, как бы наблюдая ситуацию со стороны. Это состояние было им позже названо «магией экстремального» и стало причиной успеха его книги «В стальных грозах» среди военных [5]. Смерти и отношению к ней Юнгера уделяется особое место на страницах «Стальных гроз».

«Изуродованные поля были покрыты цветами, пахнувшими жарко и дико. Изредка по дороге попадались отдельные деревья, под которыми, надо думать, любили отдыхать селяне. Покрытые белым, розовым и темно-красным цветом, они походили на волшебные видения, затерявшиеся в одиночестве. Война осветила этот ландшафт героическим и грустным светом, не нарушив его очарования; цветущее изобилие казалось еще более одурманивающим и ослепительным, чем всегда. Среди такой природы легче идти в бой, чем на мертвых и холодных зимних ландшафтах. Откуда-то проникает в простую душу сознание, что она включена в вечный круговорот и что смерть одного, в сущности, не столь уж значительное событие [4]»,

– размышляет Юнгер, прогуливаясь в полях перед очередной битвой.

Лейтенант Э. Юнгер не боится смерти – он не ищет ее, но и не избегает, постоянно бывая в гуще сражений на самых опасных участках. Юнгер не раз оказывается на пороге смерти, испытывая при этом особые чувства, которые он впоследствии запечатлел в своем дневнике.

«Сквозная пуля ударила меня в грудь, подбив, как дичь на лету. С пронзительным криком, в звучании которого из меня, казалось, выходила сама жизнь, я несколько раз крутнулся и грохнулся на землю. Вот наконец пришел и мой черед. С этим попаданием возникло чувство, что пулей задета самая моя суть. Еще на пути к Мори я ощущал дыхание смерти, теперь ее рука держала меня совершенно явственно и грозно. Тяжело ударившись о дно окопа, я отчетливо осознал, что это действительно конец. Однако странным образом это мгновение относится к немногим, о которых я могу сказать, что оно было истинно счастливым. Точно в каком-то озарении я внезапно понял всю свою жизнь до самой глубинной сути. Я ощутил безмерное удивление, что вот сейчас все кончится, но удивление это было исполнено странной веселости. Потом огонь куда-то отступил, и, словно над камнем, надо мной сомкнулась поверхность шумящих вод [4]»,

– рассказывает Юнгер. Это тяжелое ранение он получает летом 1918 года, в самом конце войны.

Подвиг во имя Отечества и чести воина

Как справедливо отмечает Юрий Солонин, «В стальных грозах» нет морализаторства и докучливой нравоучительности. Они лишены поучений, дотошных анализов правильности командирских решений, суждений о правилах боя, об ошибках и неверных планах, нет, наконец, «социальных выводов» и назидательности. Суть произведения не в описании военных событий, ведущих к поражению Германии. Это произведение о другом.

Автор нашел такую форму бесстрастного отношения к ужасам войны, к факту уничтожения и смерти, что его нельзя обвинить ни в цинизме, ни в безразличии. И это при всем том, что в произведении нет проклятий войне, таких типичных для социального и интеллигентного гуманизма, нет подчеркнутой демонстрации сочувствия или жалости к страдающему человеку [2]. Когда к Эрнсту Юнгеру приходит осознание того, что война уже проиграна, он продолжает идти в бой и вести за собой людей.

«Глубокая перемена в ощущении войны, происходящая от затянувшейся на краю бездны жизни. Сменялись времена года, приходила зима и снова лето, а бои все шли. Все устали и притерпелись к лику войны, но именно эта привычка заставляла видеть все происходящее в совершенно другом, тусклом свете. Никого больше не ослепляла мощь ее проявлений. Чувствовалось, что смысл, с которым в нее вступали, иссяк и не удовлетворяет больше, – борьба же требовала все новых суровых жертв»,

Позже он напишет о том, что

«все понимали, что нам больше не победить. Но противник должен был видеть, что наш боевой дух еще не умер».

Героизация Великой войны Э. Юнгером находит свое выражение в героическом подвиге во имя Отечества и чести воина. Автор создает пример не только для понимания мотивации поступков на поле боя, но и для воспитания на примерах памяти героического подвига, что было актуального в расколотом веймарском обществе (роман вышел в свет в 1920 году). Герой войны, в представлении Э. Юнгера, выполняет свой долг до конца, своим поступком оставаясь в памяти народа [6]. Если война Э. М. Ремарка – это мир боли и отчаяния, трагедия человека на войне, то мир Эрнста Юнгера – это боль стремящегося к победе воина.

Использованная литература:
[1] Солонин Ю. Н. Эрнст Юнгер: опыт первоначального понимания жизни и творчества // Серия «Мыслители», История философии, культура и мировоззрение., Выпуск 3 / К 60-летию профессора А. С. Колесникова. Санкт-Петербург: Санкт-Петербургское философское общество, 2000. C. 170.
[2] Солонин Ю. Эрнст Юнгер: от воображения к метафизике истории // Юнгер Э. В стальных грозах. СПб.: Владимир Даль, 2000.
[3] Артамошин С. В. Эрнст Юнгер и военные переживания поколения Великой войны // Вестник Томского государственного университета. История. 2019. № 57.
[4] Эрнст Юнгер – В стальных грозах / Пер. с нем. Н. О. Гучинской, В. Г. Ноткиной. СПб.: Владимир Даль, 2000.
[5] Гузикова М. О. Философия «Тотальной мобилизации» в творчестве Эрнста Юнгера / М. О. Гузикова // Институты прямой и представительной демократии: генезис политических режимов в XX веке: сборник материалов Зимней школы, Екатеринбург, 4–15 января 2000 г. – Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 2000.
[6] Артамошин С. В. Лейтенант Штурм и героизация Великой войны Э. Юнгером // Вестник Брянского государственного университета. 2016. № 3 (29). – С. 7–10.

Читайте также: